В Чехословакии Цветаева находилась в вечном смятении, и в ее стихосложении этому находится множество подтверждений. «Горе началось с горы. / Та гора на мне — надгробием», «Я любовь узнаю по боли» — счастливый человек ведь так не скажет. Анна Ахматова не раз называла Цветаеву «страдалицей Мариной». «Причитания, бормотания, лепетание, полузаумная, полубредовая запись лирического мгновения», — раздраженно сказал о ее стихах Владислав Ходасевич. Даже приятели с некоторой иронией, с позиции снисходительного превосходства упрекали Цветаеву за «истеричную стихийность», за излишний, как им казалось, творческий надрыв и надлом. Ни в Праге, ни в Париже первого периода Цветаеву не относили к сонму живых классиков. 

В Праге и ее окрестностях из-за финансовых ограничений и бытовых неудобств Марина Ивановна сменила семь квартир и семь адресов (шесть из них деревенские), среди них такие малокомфортные, как домик лесника в Черношице или нежилой в принципе чердак дома пани Марианны Сасковой в деревне Мокропсы. Эфрон часть времени размещался в студенческом общежитии, а за скромную комнату для Цветаевой (дочь провела с ней два с половиной чешских года из трех) приходилось платить не менее 250–300 крон. Относительная дешевизна сельского жилья, если предпочтение отдавалось пригородам Праги, оборачивалась отсутствием водопровода и санузла, необходимостью самостоятельно топить печь, возиться с примусом (Ариадна Эфрон: «Марина впускает в наше косое окно и солнце, и луну. Возле этого окна она всегда сидит и пишет, если не стоит возле примуса, разогревая, варя»). Семейный бюджет неизменно верстался с большим скрипом: от чешского государства получали ежемесячную базовую университетскую стипендию в 520 крон и «иждивение» в 800–900 крон. Средств не хватало, дефицит покрывался за счет часто грошовых гонораров от публикаций цветаевских произведений и выступлений на творческих вечерах; иногда удавалось получить вспомоществование от благотворителей или друзей.

О бедности, в которой жила в Чехословакии Цветаева, свидетельствует тот факт, что спала она вместо матраса на «сенном мешке, покрытом полосатой рванью». Развлечениям Праги Цветаева предпочитала прогулки на природе (Эфрон писал, что его жена живет отшельницей, бродит часами по лесу и бормочет стихи). В месяцы деревенской жизни она наезжала в Прагу раз-два в месяц, в основном по литературно-редакционным делам. В городском пространстве ориентировалась неважно, старалась отыскать себе сопровождающих.

На культмероприятия выходила нечасто — известно, что Цветаева посетила концерт Федора Шаляпина, смотрела балет Игоря Стравинского «Петрушка» в Национальном театре, спектакль бывших актеров МХТ «Женщина с моря» по пьесе Генрика Ибсена в Виноградском театре, выступления Александра Керенского и Федора Степуна, несколько раз была в кино. Единственный цветаевский адрес собственно в чешской столице — Шведская улица, 51, это под правой щекой Петршина, в тесном сплетении карабкающихся на холм улиц. Городская локация помогает лучше понять стихотворца: роман-поэму с Родзевичем Цветаева переживала, ежедневно сопоставляя свои чувства с дыханием петршинской Горы. В доме, квартиру в котором снимала семья Эфронов, теперь расположился прогрессивный Kindergarten Genius на 60 дошколят: здоровый образ жизни и питания для малышей, кружок по сборке лего, занятия по системе Монтессори, англоговорящие воспитатели по желанию родителей. На сайте образовательного учреждения двухэтажное здание названо «виллой времен Первой республики», о Цветаевой ни слова, да оно и вправду ни к чему. К фасаду детсада привинчена бронзовая мемориальная доска с известным портретом Марины и пафосной строфой про чешский народ, «жаркий, как гранат и чистый, как хрусталь».

В кругах чешских любителей творчества Цветаевой принято ездить на поклон кумиру на юго-запад от Праги, в сросшиеся друг с дружкой полудачные деревни Мокропсы и Вшеноры, бытие которых столетие назад примерно соответствовало их названиям. Эмигранты из России устроили здесь свою колонию — из-за удобной железнодорожной связи со столицей, полчаса до Вышеградского вокзала, вольных зеленых просторов под-над живописной речкой Бероункой, которая в пару километров отсюда вливается во Влтаву, и дружественных цен на аренду жилплощади. Кто-то, подобно Эфронам, ютился в скромных комнатках, тиражные писатели вроде Евгения Чирикова позволяли себе больший комфорт. Центром вшенорского литературного круга на пару лет стала вилла Boženka с просторной чириковской квартирой. Сейчас Вшеноры — милое подпражское захолустье, летом крепкие каменные домики утопают в роскоши фруктовых садов, зимой деревушка пребывает в слякотном унынии. Здесь нет экспонатов типа «онегинской скамьи» или «есенинской березы». О русском поэте, как и в Праге, напоминает мемориальная доска на каменном заборе на кривой улице в Халоупках.

В духовном смысле деревенская жизнь вроде бы пришлась Цветаевой по вкусу, но хозяйственный воз не оставлял сил и времени для письменного стола. В 1925 году у Сергея Эфрона одновременно с учебой в университете закончилась выплата стипендии, ходили слухи об отмене «иждивения» от чешского правительства. Не хватало полноценного общения, московские интеллигенты не находили общего языка с хозяевами вшенорского домика, простыми работниками Ванчуровыми. Сырой климат сказывался на здоровье и Эфрона с его слабыми легкими, и Ариадны, и маленького Георгия. «Бедный Мур — и думать не могу о нем в копоти, грязи, сырости, мерзости. Растить ребенка в подвале...» — жаловалась Цветаева. И делала вывод: «Не могу этого ущелья, этой сдавленности, собачьего одиночества (в будке!). Все тех же (равнодушных) лиц, все тех же (осторожных) тем. Летом — ничего... А на зиму — решительно — вот: слишком трудна и черна здесь жизнь. Либо в Прагу, либо в Париж».

Чехия более не могла питать творческую энергию Цветаевой: «Чехию я изжила вся, вся она в Поэмах Конца и Горы... Чехии просто нет. Вернусь в погребенный черновик» (из письма Пастернаку). Эфрон тоже считал серьезную встряску необходимой: «Париж представляется мне источником всех чудодейственных бальзамов, к[оторые] должны залечить все Маринины язвы, обретенные в Чехии от верблюжьего быта».

Решение уезжать приняли в начале осени — договорились хотя бы перезимовать во Франции, а там как получится, но денег на релокацию не хватало. Цветаева рассчитывала на меценатскую помощь парижского ювелира Леонарда Розенталя, который вроде бы помогал оказавшимся в изгнании русским писателям, однако надежды не оправдались. Чешские власти сохранили вспоможение Цветаевой еще на три месяца, билеты на поезд ей удалось купить на занятые через знакомых под ноябрьское «иждивение» средства. Журнал «Воля России», где у Цветаевой в конце осени должна была выйти очередная публикация, заплатил аванс. Крестный отец Мура писатель Алексей Ремизов отпустил деньги на подарок. 22 октября удачно в финансовом отношении прошел последний пражский творческий вечер Цветаевой, она читала воспоминания о Брюсове.

Семья вновь разлучалась: Эфрон оставался в Чехословакии до конца года, чтобы защитить диплом (но «малый докторат» по теме «Иконография Иисуса Христа на Востоке» он в итоге так и не подтвердил); у него не хватало средств даже на пальто.