об авторе
Александр Архангельский* — литературовед, критик, писатель. Родился 27 апреля 1962 года в Москве. В 1988-м защитил диссертацию о лирике Пушкина, работал в медиа, почти 20 лет вел телевизионную программу «Тем временем» на канале «Культура», был профессором Центра гуманитарного знания при Московской государственной консерватории имени Чайковского, ординарным профессором «Высшей школы экономики» (2006–2023), профессором Московской высшей школы социальных и экономических наук («Шанинка») (2023–2024). Время от времени читал курсы в качестве приглашенного профессора в Женевском университете (Швейцария). Снимал и снимает документальное кино. Автор романов и научных и просветительских книг, лауреат премии «Большая книга». В 2024 году был признан в России иностранным агентом.
о книгах
Новое время поставило ребром старые вопросы — и отвергло прежние ответы. Пушкину скидок не сделали. Имперец ли он? Милитарист? Если да, то как его любить? Смогла ли власть его приручить, а он — на нее повлиять? Правда ли, что он хотел эмигрировать? Конвенцию о «нашем всём важно пересматривать раз в поколение, не реже и не чаще. Сто лет назад Пушкина уже бросали с корабля современности. Сейчас, в эпоху новой эмиграции, культуры отмены, кровавых шлейфов русской истории, настал момент поговорить о многом. Филолог, публицист, педагог Александр Архангельский* — профессиональный собеседник. «Пушкин. Книга про всё» — не биография и не учебник. Это беседа. О Пушкине. И обо всём.
Где мы и где русская литература? Ответ: здесь. Всё здесь, рядом и близко, сколько бы лет ни прошло и где бы мы ни оказались. «Просто классика!» — это книга свободного чтения. Она написана прозаиком, филологом, педагогом Александром Архангельским*. Ее адресат — любой, кому интересно учиться. Мифы и театр, Античность и Просвещение, бедная Лиза и бедная Катерина, Пушкин и Гоголь, Татьяна Толстая и Людмила Улицкая... Что все это такое, зачем нужно нам? И как все связано со всем? В книге 52 встречи, 52 темы, 52 творческих задания для тех, кому любопытно пойти глубже. Почему 52? По числу недель в году, чтобы за год стать отличным читателем и научиться лучше понимать классику.
«счастье стать читателем рукописи александра архангельского о пушкине. один из лучших русских умов современности, знаток поэта пишет о нем как о старшем друге — тонко, глубоко, непринужденно. и еще радостней сознавать, что теперь эта книга в ваших руках. в нынешнее время горя и смуты пушкин нам важнее очень и очень многого. настоящий пушкин. и именно такой пушкин — в этой книге».
андрей зубов,
историк
«ну вот, еще одна книга о пушкине. разве мы что-то еще о нем не знаем? что-то новое могут рассказать биографы, писатели, литературоведы? ничего не знаем — или, наоборот, знаем настолько много, что хочется все время об этом говорить и делиться со своими друзьями. и так здорово, что мой друг саша архангельский делится со мной своим пушкиным. на веки вечные мы все теперь в обнимку».
алексей уминский,
священник
«классика — это не книга, по-особенному написанная, а книга, особым образом прочитанная.».
хорхе луис борхес,
писатель
«в чем финансовая схема чичикова в «мертвых душах» гоголя? почему татьяна не может разойтись с мужем и остаться с любимым онегиным? как герои «горя от ума» ухитряются не замечать очевидных вещей? многое в этих сюжетах непонятно. но в литературе узнать — не значит запомнить, а значит прожить. и литература — не религия, она не умеет творить чудес. она умеет только разговаривать и утешать.».
александр архангельский,
писатель
фрагмент книги
Отрывок из книги «Пушкин. Книга про всё»
...Уезжал Пушкин в Арзрум 1–2 мая, сразу после заочного объяснения с Натальей через Гончарову-старшую; вернулся 20 сентября и тут же возобновил сватовство. Снова получил полуотказ и снова попытался спрятаться — от времени в пространстве. В начале января 1830-го через Бенкендорфа он подал новое прошение — позвольте выехать куда угодно, во Францию, Италию, Китай.
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж…
По сути, это было заявление на выезд, попытка разрешенной эмиграции. Пушкин знал, что такое «тоска по чужбине»: даже не считая ранних разговоров с Чаадаевым, в которых смутно обсуждалась эмиграция, он обдумывал морской побег из Одессы за границу, потом тайно переписывался с Вульфом, который должен был устроить переезд из Дерпта (Тарту) в заграничную Европу, просил Жуковского устроить поездку «в чужие края», чтобы вылечиться от аневризмы. Жуковский снова попался в ловушку и уговорил Мойера поехать в Михайловское. Аневризма сразу же прошла.
«Побежденный учитель» получил издевательскую благодарность: «Я справлялся о псковских операторах [хирургах]; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей. Несмотря на всё это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность Его Величества».
В мае 1826-го настала очередь Вяземского; ему было отправлено раздраженное письмо: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, англ<ийские> журналы или парижские театры и <------- > то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне “Онегина” я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».
Путешествие в Арзрум, каким оно предстанет в повести, было связано с мечтой о пересечении границы; не получается уехать за рубеж, так хотя бы постоять на чужой территории, пока ее не включили в империю. Но куда бы поэт ни приехал, земли уже завоеваны. Постепенно повесть превратится в исповедь невыездного автора.
Смирившись, в 30-е годы он будет проситься хотя бы в деревню (например, в июле 1835-го). Не на месяцы — на годы. Туда, где раб освобождается от рабства, не покидая внутренних пределов: «Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальную трудов и чистых нег». Но в январе 30-го он все еще верил в легальный отъезд за границу.
«Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством» (по-французски).
Духовной миссией руководили монах и чиновник. Павел Львович Шиллинг фон Канштадт, неженатый дипломат из Ревеля, был низкорослым, очень полным и невероятно жизнерадостным. Разжалованный архимандрит Иакинф (Бичурин), один из первых русских синологов, был худощавее и выше. Он окитаился настолько, что глаза его сузились, кожа пожелтела, а православная окладистая борода превратилась в азиатскую бородку.
Выходец из бедной чувашской семьи, Бичурин принял вынужденный постриг, чтобы сделать карьеру в науке. Ученым он был настоящим, управленцем посредственным: огромная территория русской духовной миссии в Пекине содержалась в полном беспорядке, в одном из доносов утверждалось, что здание сдавалось под игорный дом, миссионеры вольно обращались с займами и закладами. А монахом был вовсе никудышным, поскольку ненавидел все церковное, не крестился, не постился и непонятно, верил ли во что-то христианское. Зато охотно предавался суетному острословию: «А что, хороши женщины в Китае?» — «Нет, мальчики лучше». Бичурина лишали сана, заточали в Валаамский монастырь, но таких специалистов по Китаю больше не было, и ему прощали многое. Хотя лучше бы расстригли и дали место в Академии наук с казенным содержанием.
Пушкин и Шиллинг познакомились еще до южной ссылки, с Бичуриным встреча случилась в 1828-м. С Шиллингом было интересно говорить о физике — он разрабатывал электромагнитный телеграф, о восточных рукописях — он скупал старинные свитки. Местные китайцы и монголы верили в предсказание ламы о приезде иностранца, который принял буддизм и распространит его по всему миру. И считали Шиллинга воплощением Хубилгана. Во время экспедиции начнется настоящее паломничество в Кяхту, куда буддийские монахи будут привозить для Шиллинга древние свитки.
С Бичуриным Пушкин говорил о Конфуции, возможно, о «Китайском сироте» Вольтера, о знаменитом Троесловии, переведенном Иакинфом. И наверняка о странном, глинобитном городе Пекине, где располагалась миссия. И когда семейные дела опять притормозились, Пушкин попросился с Шиллингом и Иакинфом. Опять же, не зачем, а почему. Однако в середине января он получил ответ от Бенкендорфа: «Его Императорское Величество не соизволил удовлетворить вашу просьбу о разрешении поехать в чужие края, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела, а кроме того, отвлечет Вас от Ваших занятий. Желание ваше сопровождать наше посольство в Китай также не может быть осуществлено, потому что все входящие в него лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том Пекинского двора» (подлинник по-французски).
Роскошный сюжет оборвался. Хотя легко представить долгую поездку, споры с Иакинфом о влиянии христианства на нравы, в которых поэт-вольнолюбец и светский чиновник занимали бы сторону религии (во время путешествия в Арзрум Пушкин глубоко задумался о просветительском призвании Евангелия), а глава духовной миссии — противную сторону. Затяжное ожидание на пограничном пункте в Кяхте, незнакомая сибирская весна, пахнущая рыбьей чешуей. Жадные торговцы чаем, новые слова («цыбик»), заунывные степи Монголии, душный Пекин. Напрасные попытки выучить китайский — захочет же автор «Онегина» в 1833-м вызубрить иврит, но дальше алфавита не продвинется… Ясно, что поездка не на год, не на два, просто так вернуться невозможно. Пушкин завязал бы роман с китаянкой и начисто забыл бы о Гончаровой, Ушаковой и Олениной. Не было бы свадьбы и дуэли, Болдинской осени и разочарования в Петре Великом, «Клеветников России», где грозно поминается Китай, след несостоявшегося жизненного замысла:
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Отъезд не состоялся. Состоялась свадьба.
***
Отрывок из книги «Пушкин. Книга про всё»
...Уезжал Пушкин в Арзрум 1–2 мая, сразу после заочного объяснения с Натальей через Гончарову-старшую; вернулся 20 сентября и тут же возобновил сватовство. Снова получил полуотказ и снова попытался спрятаться — от времени в пространстве. В начале января 1830-го через Бенкендорфа он подал новое прошение — позвольте выехать куда угодно, во Францию, Италию, Китай.
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж…
По сути, это было заявление на выезд, попытка разрешенной эмиграции. Пушкин знал, что такое «тоска по чужбине»: даже не считая ранних разговоров с Чаадаевым, в которых смутно обсуждалась эмиграция, он обдумывал морской побег из Одессы за границу, потом тайно переписывался с Вульфом, который должен был устроить переезд из Дерпта (Тарту) в заграничную Европу, просил Жуковского устроить поездку «в чужие края», чтобы вылечиться от аневризмы. Жуковский снова попался в ловушку и уговорил Мойера поехать в Михайловское. Аневризма сразу же прошла.
«Побежденный учитель» получил издевательскую благодарность: «Я справлялся о псковских операторах [хирургах]; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей. Несмотря на всё это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность Его Величества».
В мае 1826-го настала очередь Вяземского; ему было отправлено раздраженное письмо: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, англ<ийские> журналы или парижские театры и <------- > то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне “Онегина” я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».
Путешествие в Арзрум, каким оно предстанет в повести, было связано с мечтой о пересечении границы; не получается уехать за рубеж, так хотя бы постоять на чужой территории, пока ее не включили в империю. Но куда бы поэт ни приехал, земли уже завоеваны. Постепенно повесть превратится в исповедь невыездного автора.
Смирившись, в 30-е годы он будет проситься хотя бы в деревню (например, в июле 1835-го). Не на месяцы — на годы. Туда, где раб освобождается от рабства, не покидая внутренних пределов: «Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальную трудов и чистых нег». Но в январе 30-го он все еще верил в легальный отъезд за границу.
«Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством» (по-французски).
Духовной миссией руководили монах и чиновник. Павел Львович Шиллинг фон Канштадт, неженатый дипломат из Ревеля, был низкорослым, очень полным и невероятно жизнерадостным. Разжалованный архимандрит Иакинф (Бичурин), один из первых русских синологов, был худощавее и выше. Он окитаился настолько, что глаза его сузились, кожа пожелтела, а православная окладистая борода превратилась в азиатскую бородку.
Выходец из бедной чувашской семьи, Бичурин принял вынужденный постриг, чтобы сделать карьеру в науке. Ученым он был настоящим, управленцем посредственным: огромная территория русской духовной миссии в Пекине содержалась в полном беспорядке, в одном из доносов утверждалось, что здание сдавалось под игорный дом, миссионеры вольно обращались с займами и закладами. А монахом был вовсе никудышным, поскольку ненавидел все церковное, не крестился, не постился и непонятно, верил ли во что-то христианское. Зато охотно предавался суетному острословию: «А что, хороши женщины в Китае?» — «Нет, мальчики лучше». Бичурина лишали сана, заточали в Валаамский монастырь, но таких специалистов по Китаю больше не было, и ему прощали многое. Хотя лучше бы расстригли и дали место в Академии наук с казенным содержанием.
Пушкин и Шиллинг познакомились еще до южной ссылки, с Бичуриным встреча случилась в 1828-м. С Шиллингом было интересно говорить о физике — он разрабатывал электромагнитный телеграф, о восточных рукописях — он скупал старинные свитки. Местные китайцы и монголы верили в предсказание ламы о приезде иностранца, который принял буддизм и распространит его по всему миру. И считали Шиллинга воплощением Хубилгана. Во время экспедиции начнется настоящее паломничество в Кяхту, куда буддийские монахи будут привозить для Шиллинга древние свитки.
С Бичуриным Пушкин говорил о Конфуции, возможно, о «Китайском сироте» Вольтера, о знаменитом Троесловии, переведенном Иакинфом. И наверняка о странном, глинобитном городе Пекине, где располагалась миссия. И когда семейные дела опять притормозились, Пушкин попросился с Шиллингом и Иакинфом. Опять же, не зачем, а почему. Однако в середине января он получил ответ от Бенкендорфа: «Его Императорское Величество не соизволил удовлетворить вашу просьбу о разрешении поехать в чужие края, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела, а кроме того, отвлечет Вас от Ваших занятий. Желание ваше сопровождать наше посольство в Китай также не может быть осуществлено, потому что все входящие в него лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том Пекинского двора» (подлинник по-французски).
Роскошный сюжет оборвался. Хотя легко представить долгую поездку, споры с Иакинфом о влиянии христианства на нравы, в которых поэт-вольнолюбец и светский чиновник занимали бы сторону религии (во время путешествия в Арзрум Пушкин глубоко задумался о просветительском призвании Евангелия), а глава духовной миссии — противную сторону. Затяжное ожидание на пограничном пункте в Кяхте, незнакомая сибирская весна, пахнущая рыбьей чешуей. Жадные торговцы чаем, новые слова («цыбик»), заунывные степи Монголии, душный Пекин. Напрасные попытки выучить китайский — захочет же автор «Онегина» в 1833-м вызубрить иврит, но дальше алфавита не продвинется… Ясно, что поездка не на год, не на два, просто так вернуться невозможно. Пушкин завязал бы роман с китаянкой и начисто забыл бы о Гончаровой, Ушаковой и Олениной. Не было бы свадьбы и дуэли, Болдинской осени и разочарования в Петре Великом, «Клеветников России», где грозно поминается Китай, след несостоявшегося жизненного замысла:
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Отъезд не состоялся. Состоялась свадьба.
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж…
По сути, это было заявление на выезд, попытка разрешенной эмиграции. Пушкин знал, что такое «тоска по чужбине»: даже не считая ранних разговоров с Чаадаевым, в которых смутно обсуждалась эмиграция, он обдумывал морской побег из Одессы за границу, потом тайно переписывался с Вульфом, который должен был устроить переезд из Дерпта (Тарту) в заграничную Европу, просил Жуковского устроить поездку «в чужие края», чтобы вылечиться от аневризмы. Жуковский снова попался в ловушку и уговорил Мойера поехать в Михайловское. Аневризма сразу же прошла.
«Побежденный учитель» получил издевательскую благодарность: «Я справлялся о псковских операторах [хирургах]; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей. Несмотря на всё это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность Его Величества».
В мае 1826-го настала очередь Вяземского; ему было отправлено раздраженное письмо: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, англ<ийские> журналы или парижские театры и <------- > то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне “Онегина” я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».
Путешествие в Арзрум, каким оно предстанет в повести, было связано с мечтой о пересечении границы; не получается уехать за рубеж, так хотя бы постоять на чужой территории, пока ее не включили в империю. Но куда бы поэт ни приехал, земли уже завоеваны. Постепенно повесть превратится в исповедь невыездного автора.
Смирившись, в 30-е годы он будет проситься хотя бы в деревню (например, в июле 1835-го). Не на месяцы — на годы. Туда, где раб освобождается от рабства, не покидая внутренних пределов: «Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальную трудов и чистых нег». Но в январе 30-го он все еще верил в легальный отъезд за границу.
«Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством» (по-французски).
Духовной миссией руководили монах и чиновник. Павел Львович Шиллинг фон Канштадт, неженатый дипломат из Ревеля, был низкорослым, очень полным и невероятно жизнерадостным. Разжалованный архимандрит Иакинф (Бичурин), один из первых русских синологов, был худощавее и выше. Он окитаился настолько, что глаза его сузились, кожа пожелтела, а православная окладистая борода превратилась в азиатскую бородку.
Выходец из бедной чувашской семьи, Бичурин принял вынужденный постриг, чтобы сделать карьеру в науке. Ученым он был настоящим, управленцем посредственным: огромная территория русской духовной миссии в Пекине содержалась в полном беспорядке, в одном из доносов утверждалось, что здание сдавалось под игорный дом, миссионеры вольно обращались с займами и закладами. А монахом был вовсе никудышным, поскольку ненавидел все церковное, не крестился, не постился и непонятно, верил ли во что-то христианское. Зато охотно предавался суетному острословию: «А что, хороши женщины в Китае?» — «Нет, мальчики лучше». Бичурина лишали сана, заточали в Валаамский монастырь, но таких специалистов по Китаю больше не было, и ему прощали многое. Хотя лучше бы расстригли и дали место в Академии наук с казенным содержанием.
Пушкин и Шиллинг познакомились еще до южной ссылки, с Бичуриным встреча случилась в 1828-м. С Шиллингом было интересно говорить о физике — он разрабатывал электромагнитный телеграф, о восточных рукописях — он скупал старинные свитки. Местные китайцы и монголы верили в предсказание ламы о приезде иностранца, который принял буддизм и распространит его по всему миру. И считали Шиллинга воплощением Хубилгана. Во время экспедиции начнется настоящее паломничество в Кяхту, куда буддийские монахи будут привозить для Шиллинга древние свитки.
С Бичуриным Пушкин говорил о Конфуции, возможно, о «Китайском сироте» Вольтера, о знаменитом Троесловии, переведенном Иакинфом. И наверняка о странном, глинобитном городе Пекине, где располагалась миссия. И когда семейные дела опять притормозились, Пушкин попросился с Шиллингом и Иакинфом. Опять же, не зачем, а почему. Однако в середине января он получил ответ от Бенкендорфа: «Его Императорское Величество не соизволил удовлетворить вашу просьбу о разрешении поехать в чужие края, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела, а кроме того, отвлечет Вас от Ваших занятий. Желание ваше сопровождать наше посольство в Китай также не может быть осуществлено, потому что все входящие в него лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том Пекинского двора» (подлинник по-французски).
Роскошный сюжет оборвался. Хотя легко представить долгую поездку, споры с Иакинфом о влиянии христианства на нравы, в которых поэт-вольнолюбец и светский чиновник занимали бы сторону религии (во время путешествия в Арзрум Пушкин глубоко задумался о просветительском призвании Евангелия), а глава духовной миссии — противную сторону. Затяжное ожидание на пограничном пункте в Кяхте, незнакомая сибирская весна, пахнущая рыбьей чешуей. Жадные торговцы чаем, новые слова («цыбик»), заунывные степи Монголии, душный Пекин. Напрасные попытки выучить китайский — захочет же автор «Онегина» в 1833-м вызубрить иврит, но дальше алфавита не продвинется… Ясно, что поездка не на год, не на два, просто так вернуться невозможно. Пушкин завязал бы роман с китаянкой и начисто забыл бы о Гончаровой, Ушаковой и Олениной. Не было бы свадьбы и дуэли, Болдинской осени и разочарования в Петре Великом, «Клеветников России», где грозно поминается Китай, след несостоявшегося жизненного замысла:
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Отъезд не состоялся. Состоялась свадьба.
***
при поддержке
взгляните на другие книги:
24,00€
*настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом архангельским александром николаевичем либо касается деятельности иностранного агента архангельского александра николаевича**
**мнение минюста рф не совпадает с мнением vidim books
**мнение минюста рф не совпадает с мнением vidim books
